Прошкин, Александр Анатольевич (1).jpg Александр Прошкин

АЛЕКСАНДР ПРОШКИН: «ВЕЛИЧИЕ СОВЕТСКОГО КИНО В ТОМ, ЧТО 1 ПРОЦЕНТ ФИЛЬМОВ ИЗ 100 БЫЛИ ТАКИМИ, КОТОРЫЕ ФОРМИРОВАЛИ ЧЕЛОВЕКА НА ВСЮ ЖИЗНЬ»

Если режиссера Александра Анатольевича Прошкина кому-то и нужно было бы представить, то уж его картины в дополнительном представлении точно не нуждаются. Ведь это и «Холодное лето пятьдесят третьего», и «Михайло Ломоносов», и «Русский бунт», «Опасный возраст», «Увидеть Париж и умереть», «Доктор Живаго», «Живи и помни», «Чудо»… Как говорит о себе сам режиссер, все его фильмы — это одно целое полотно об истории России, за которую он болеет, тревожится о ее будущем и пытается разобраться, как сделать так, чтобы оно было лучше, чем прошлое. О своих взглядах на нынешнюю ситуацию в стране вообще и в российской культуре в частности режиссер рассказал в интервью журналисту РуДата.

Александр Анатольевич, как мне кажется, ваши фильмы отражают те события, которые происходят вокруг в момент работы на картинами…

Можно сказать, что я занимаюсь историческим кино. Но на самом деле, исторического кино не существует. Историческое кино — это всегда фиксация настоящего времени, вне зависимости от того, снимаете ли вы про 12-й, 18-й век… Вы снимаете с мироощущением сегодняшнего дня и во имя сегодняшнего дня. Я делаю картины совершенно разные, но, так или иначе, это одна длинная картина. Хоть они и называются по-разному, и с разными сюжетами, но, как правило, они о выяснении взаимоотношений с родиной. Это попытка понять, кто мы, что мы, откуда, куда идем и почему сформировались так, а не иначе. Ключ к этим вопросам находится в истории становления нашей нации и государства.

Мне всегда сложно сформулировать, про что мои фильм. Как только начинаешь находить им вербальную формулу, это всегда сводится к какому-то примитиву. Поэтому кино, скорее всего, это дело чувственное. Есть некое чувство родины в каждом из нас, которое на протяжении жизни меняется, но тем не менее, в отличие от всех других чувств, оно все обостряется, становится острее ощущение пространства, людей в нем.

И в «Русском бунте», и в «Ломоносове» я обращался к 18-му веку, потому что мне кажется, что тогда более менее ясно сформировалась наша ментальность как государства между Европой и Азией. Тогда была окончательно сформирована наша государственность, возникла такая история, что часть людей была в господах, а часть в рабстве, что очень сильно повлияло на наш характер. А 20-й век, с моей точки зрения, это, в какой-то степени, отрыжка 18-го. У нас исторически складывается, что во все четные века происходят какие-то катаклизмы. 20-й век — это, на мой взгляд, самое тяжелое для России время. В 20-м веке мы реанимировали крепостное право, введя колхозы и бесправных людей без паспортов.

Я убежден, что человек очень медленно меняется. А если нам кажется иначе, то это заблуждение из-за того, что мы просто ходим в другой одежде…

Мне кажется такое исследование чрезвычайно важным, потому что мы стоим на пороге выбора: если будем существовать по-прежнему в том же русле и не произойдут какие-то ментальные изменения, то исторически мы обречены.

Какие именно изменения должны произойти?

К примеру, 20-й век — это сход с исторического пути благодаря 70-летнему испытанию советской властью. Это привело к распадению нации, народа на два враждующих лагеря. Так мы пришли к гражданской войне. А гражданская война в истории нации самое страшное испытание, потому что она уносит генофонд — героев и с той, и с другой стороны, ярких личностей. Уничтожается с трудом выращенная элита, на смену которой поднимается прослойка, которая ничем особо не замечательна. Так уничтожается энергетика нации — уходят делатели, на их место приходят бездельники, и все начинается заново. Соответственно, происходит деградация.

И поэтому мне кажется, что колоссальная миссия культуры в целом, прежде всего, разобраться с тем страшным уроком, который мы получили в 20-м веке в связи с тем, что мы потеряли такое огромное количество замечательных людей. До тех пор, пока мы это не осознаем, не исследуем, не вынесем приговор, не принесем некоего покаяния, мы не изменимся. Те же самые немцы, которые исторически получили похожий урок и прививку от фашизма, все усилия интеллигенции направили на то, чтобы с этим временем разобраться. И, в общем, после этого они совершенно изменились. В Германии невозможно себе представить легализацию фашизма,- его сразу отторгает общество. У нас же такое он проявляется совершенно спокойно, не смотря на то, что мы отдали войне 20 миллионов человеческих жизней. Фашизм и коммунизм очень близки, потому что они античеловечны по своей природе. В них содержится значительный ген геноцида, братоубийства. Нас это коснулась сильнее, чем немцев, как раз из-за этой гражданской войны. Из нее очень сложно выходить, потому что когда заканчиваются военные действия, то это переходит в латентное состояние. По сей день в любой семье мы делимся на «красных» и «белых».

Разве и сейчас тоже???

Конечно. Отцы говорят одно, дети другое.

Но ведь это же, скорее, вопрос поколений…

Это не только поколения. Следствием этой гражданской войны является отсутствие возможности консолидации, способности к самоорганизации, самоуправлению и прочее. Демократия выстраивается снизу, от народа. Это значит, что народ должен сам находить силы для организации. Жители одного дома, улицы, города должны договориться и выбрать тех людей, которым они доверяют. Должен быть инстинкт соблюдать закон, а не нарушать его каждую минуту, думая, что уж я-то могу себе это позволить, если сосед позволяет. Мы же находимся в том состоянии, которое совершенно не соответствует вызовам нового времени и развития цивилизации. Наш президент все время говорит о модернизации общества, экономики. Но что такое модернизация? — Это, прежде всего, когда свободные люди творчески развиваются, порождая новые идеи, и эти идеи реализуют во всем — в экономике, в технике, в культуре… Мы же большую часть нашей энергии тратим на

выяснения отношений.

	Прошкин, Александр Анатольевич (2).jpg - Наша интеллигенция в свое время не выполнила свою миссию…

На суету?

Скорее, на климат недоверия, неспособность услышать друг друга. Это самая большая катастрофа.

Весь исторический опыт нашей страны почти не требовал этой самоорганизации. Только к началу 20-го века мы пришли к этапу земств, и какое-то время мы были на правильном пути, дали большой скачок в экономике. Но период этот был недолгим, потому что все оборвалось Первой Мировой войной, совершенно бессмысленной, где 13 миллионов людей встали под ружье и воевали не известно за что и за чем. Половина полегли, остальные вернулись вооруженными в страну, и не к станку или полю, а ходили с ружьями и не знали, как это дело применить. Вот тут-то и возникла история с большевиками, которые этим делом замечательно воспользовались.

У интеллигенции есть определенная миссия, которая заключается в том, чтобы подтолкнуть ментальные перемены: законы — исполнять, совесть и нравственность — главные колоссы в жизни, братоубийство — величайший грех, и прочее.

Но по сей день человеческая жизнь у нас ничего не стоит. Нищета, в которой существует треть населения страны, никого особо не беспокоит. Загибается деревня — и загибается. Общественное сознание это легко приемлет, никто не сходит от этого с ума и не предпринимает никаких решительных действий.

Почему же тогда сами деревенские ничего не делают для себя?

У них нет никаких возможностей. До тех пор, пока это не станет важным вопросом для всего общества, им не на что опираться. Там нет работы, развалились колхозы, некуда деваться. К кому они могут апеллировать? К нищему своему начальству? Их земля постепенно переходит в собственность к нашей новой буржуазии, и не используется, потому что она ей не нужна. И загибается деревня, прежде всего, не в экономическом, а в человеческом смысле. Люди спиваются.

Но разве же и раньше такого не было? Ведь молодежь всегда уезжала из деревни в город.

Раньше, когда не было открытого рынка, так или иначе страну кормила деревня. Да, после армии в деревню возвращались меньше парней, но все-таки возвращались, народонаселение не убывало так, как сейчас. Это закон постиндустриального общества, что сельского населения становится меньше, потому что производительность труда сельского населения колоссально повышается. Но это американские фермеры кормят всю страну. А нас-то кормит глобализация. А это значит, что ничего не производится. То, что выращивают в деревне, невозможно сбыть, потому что новым хозяевам легче купить окорочка в Аргентине, чем продать мясо, выращенное в своей стране. И все это опять же из-за этой нашей черты отсутствия самоорганизации. Ведь когда было крепостное право, народ совершенно не задумывался о том, что он производит и зачем, его загоняли и заставляли работать. Поэтому наш капитализм стал развиваться значительно позже, чем в Европе. И главная задача культуры в какой-то степени изменить эту установку.

Картину «Живи и помни» я снимал в деревнях в Нижегородской области. Это совершенно погибающие люди.

А почему я сравниваю нашу страну с Германией, Италией? — Потому что это страны, проигравшие войну. И вот в Италии появился неореализм — в кино, литературе, журналистике. Это была некая миссия интеллигенции, которая вернула этому народу чувство собственного достоинства и разбудила его гений. Итальянцы — гениальные работники. Они построили другую страну на этом, — после уроков фашизма. Немцы абсолютно переродились в нравственном смысле и выдали экономическое чудо Германии — не только потому, что был план маршала и вложенные деньги, а потому что они почувствовали некое единение. Они стали единой нацией, перед которой есть определенные задачи. И из периода комплексов Германия перешла в период самоуважения с неким национальным чувством вины за то, что они натворили. У нас же никакого чувства вины по отношению к тому, что мы загубили миллионы своих соотечественников, нет.

Наверное, у нас это воспринимается так, что загубили их не мы, а власти?

Да. Но власть — это же продолжение нас. Мы позволили это нашей власти.

	Прошкин, Александр Анатольевич.jpg - Толстого и Достоевского обвиняли в том, что они не научили нас обыденности…

Сейчас понятие интеллигенции перестает существовать, также, как на Западе, на чьи рельсы мы переходим. Но там стабильное общество, и интеллигенция там и не нужна. Там индивидуалы высказывают свою точку зрения. Но в критических ситуациях они объединяются, и получается то, что мы называем неореализмом, и он очень сильно воздействует на общество, после чего общество понимает, что себе можно позволить, а что нельзя. Наша же интеллигенция с этой задачей в свое время не справилась, и теперь необходимо воспитывать новую.

В нашей культуре в целом происходит распадение, потому что она, так или иначе, мещанская. В этом ее величайшее достоинство и недостаток. Русская литература ставила своей задачей совершенствование человеческой личности. Так жили и писали и Толстой, и Достоевский. Но их обвиняли в том, что они не научили бытовым вещам и существованию в урбанизированном обществе, научили не тому, что зарабатывать деньги — это хорошо, а что выше любви ничего в жизни нет. Я думаю, что как только мы порываем с той первоосновой, которая сделала нас уникальными, и переходим на язык постмодернизма — язык ерничанья, мы становимся не интересны, потому что абсолютно вторичны. Созданная сейчас новая культура, которая не опирается на прежние традиции, в результате не достучалась до своей аудитории. Все молодое поколение находится под влиянием телевидения, которое сформировалось как институт зарабатывания денег и работает на рейтинги, а рейтинг мы получаем тогда, когда опираемся на некие инстинкты…

…что проще всего.

Поэтому и видим на экранах бесконечные кровищи, менты и прочее. Люди привыкли, и сидят на этой игле. Соответственно у них представление о жизни только через эту призму. И такая поп-культура приводит к ощущению того, что родина это сплошной криминал, это очень убогие люди и человеческие отношения, убогие слова. И в этой атмосфере вырастают дети. Поэтому если люди ходят в кино, и это кино приносит доход, то это обязательно что-то чрезвычайно низкопробное или ерническое. Они идут на этот манок и платят за него деньги, чтобы погоготать, чтобы их пощекотали, повеселили, попугали. Но они уходят оттуда с пустой душой.

Несмотря на то, что советское кино было на 99 процентов идеалогизированное, но 1 процент фильмов были такими, которые формировали человека на всю жизнь. И у каждого такое кино свое — у одного «Чапаев», а у другого «Летят журавли». И поэтому тогда люди шли в кино для того, чтобы найти там некий нравственный выход.

28 февраля 2010 года, корреспондент Евгения Гутникова специально для www.rudata.ru